Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016] - Мариам Петросян

Дальше они идут и едут впятером. Стервятник ничего не рассказывает о Рыжем. Он говорит только о погоде и, когда у двери третьей его фонарик освещает Слепого, сообщает и ему, что «погода хороша как никогда». Слепой отвечает невнятно. Простившись, Стервятник исчезает в дверях третьей, унося с собой палаточное полотно и шесты, опутанные ремнями. Свет от фонарика Лорда прыгает по стенам.

— Где ты был? — спрашивает Слепого Сфинкс.

Прихожая встречает их ярким светом, падающими вениками и взлохмаченными головами в дверном проеме. Горбач заносит в спальню спящего Толстого.

— Вот он, наш маньяк Толстенький! — возбужденно комментирует голос Табаки. — Вот он, наш путешественник…

Слепой сворачивает в умывальную. Сфинкс идет за ним.

— Чья это кровь на тебе?

Слепой не отвечает. Но Сфинкс и не ждет ответа. Он садится на край низкой раковины и наблюдает. Слепой, уткнувшись в другую раковину, пережидает приступ тошноты.

— Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной. — говорит Сфинкс сам себе. — И именно эта ночь мне не нравится. По-моему, если все лягут спать, она кончится быстрее. Так чья это кровь?

— Рыжего, — мрачно отвечает Слепой. — Потом расскажу, сейчас меня мутит. Старина Ральф вытряс из меня ужин.

Сфинкс нетерпеливо раскачивается на краю раковины, облизывая ранку на губе:

— Из-за Рыжего? Так это ты его порезал?

Слепой поворачивает к Сфинксу бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век:

— Не болтай ерунды. Из-за Помпея. Если я его правильно понял. Он узнал. Кто-то настучал ему. Все время шуршал какой-то бумажкой.

— Но почему именно сейчас? Почему сегодня? Он что, спятил?

— Может, и так. Если послушать, что он болтает, то, пожалуй, и спятил, — Слепой опять нагибается к раковине. — А если нет, то скоро спятит. Спорим, сейчас он обстукивает по очереди все свои часы и меняет в них батарейки? Думает, кто устроил ему такую подлянку. Откусил утро и проглотил его.

— Не смейся, тебя опять вывернет.

— Не могу. Он велел мне и пальцем их не трогать. Соломона, мать его, и Фитиля с Доном. Даже не разглядел их, но считает своим долгом заступиться. «Я знаю ваши Законы». Я сам не знаю наших законов. Я не знаю. А он знает. Надо было уточнить, что он имел в виду.

Сфинкс вздыхает:

— Поправь меня, если я ошибаюсь. Соломон, Фитиль и Дон порезали Рыжего, а он тебя ударил за то, что ты не пообещал оставить их в покое, так? По-моему, ты чего-то не договариваешь.

— Он врезал мне за то, что я не умею вежливо выражаться, — уточняет Слепой, выпрямляясь.

— А ты не умеешь?

— Смотря когда, — Слепой поправляет свитер, сползающий с плеча. — Черт, я сейчас выпаду из этой одежды. Это называется декольте?

— Это называется чужой свитер. На три размера больше, чем надо. Так он тебя ударил из-за Соломона или из-за Помпея?

— Из-за нервов. Его тоже порезали. Он разнервничался. А тут еще стукачи… Заставил меня помыть там все, перед тем как отпустил.

Слепой умолкает, нахмурившись. Выражение его лица Сфинксу не нравится. Он слезает с раковины и подходит к Слепому.

— Случилось что-то еще?

Слепой пожимает плечами:

— Не знаю. Может, он ничего и не заметил. Я хочу сказать… люди ведь не имеют привычки рассматривать чужую блевотину, как ты считаешь?

— Обычно не имеют. А что? Было что рассматривать?

— Ну… Честно говоря, мышки не успели толком перевариться. К сожалению, кроме них, там почти ничего не было. В смысле, ничего, что могло бы их замаскировать.

— Хватит, Слепой, — морщится Сфинкс. — Давай без подробностей. От всего сердца надеюсь, что Ральф не приглядывался к тому, чем ты украсил его кабинет.

— Я тоже. Надеюсь. Но он как-то странно молчал. Кажется, даже ошарашенно.

— Чем ошарашенное молчание отличается от обычного?

— Оттенком.

— Ага, — вздыхает Сфинкс. — Если оттенком, то хреново дело. Он видел, а уж что при этом подумал — нам не узнать. Возможно, это и к лучшему.

Слепой улыбается:

— Счастье в неведении?

— Вроде того, — мрачно соглашается Сфинкс.

— Настырный тип этот Ральф. Шастает по ночам… лезет куда не просят. Пристает с дурацкими требованиями. Раздражает.

Отойдя от раковины, Слепой сдергивает с крючка полотенце и вытирает лицо. Сфинкс пристально разглядывает отпечатки его босых ног на кафеле. Красные от крови.

— Ноги тоже не мешало бы вымыть. Где ты их так изрезал?

Слепой проводит ладонью по подошве:

— Действительно, изрезал. Где-то, не помню. Может, на пустыре, — он поправляет сползающий свитер. — Послушай, я так устал…

— Почему ты вечно напяливаешь всякий хлам? — Сфинкс почти кричит.

Слепой не отвечает.

— Почему ходишь босиком по стеклам?

Не дождавшись ответа, Сфинкс заканчивает шепотом:

— И какого черта даже не чувствуешь, что порезался, пока тебе об этом не скажут!

Слепой молчит.

Вздохнув, Сфинкс тихо выходит.

В спальне горит свет. На краю постели Лорд кутается в одеяло и курит. Курильщик шепотом описывает Лэри и Горбачу ужасы пребывания в кошачьей шкуре. Табаки спит с опаленным восторгом лицом, сжимая в руках походный рюкзак, вывернутый наизнанку.

Самая длинная ночь

Повесть Табаки номер четыре.

Третье чаепитие.

Шакал бодр и весел. Он успевает подремать, проснуться, рассказать то, что пропустил в первые три раза, и уже пробует сложить подобающую случаю песню. Лэри и Горбач в куртках поверх пижам сидят перед кофеваркой на корточках, как перед костром. Лэри вздыхает: «Ну везет же людям… Столько всего повидать…» — и заводит Табаки еще на полчаса захлебывающейся скороговорки, от которой уже тошнит всех, кроме него самого и Лога.

Бледным посланцем потустороннего мира возвращается Слепой — от ступней до макушки яркая иллюстрация к кровавым историям Шакала. Стая рассматривает его самого и свитер. Особенно свитер. Еще бы. Не каждый день такое увидишь.

Табаки ненадолго умолкает с гордым видом: «Ну что я говорил? Ночь полна ужасов!» Как будто он лично вывалял Слепого в крови и блевотине. Одно за другим перед взорами стаи проплывают страшные видения, а я спохватываюсь, что нет Курильщика. Уж не утопил ли его кто-нибудь в унитазе? За Курильщиком последнее время нужен глаз да глаз. У него появилась привычка всех вокруг доводить.

— Какой у тебя грязный… ой-ой-ой… свитер, — медово выпевает Шакал. — Где, о где же ты так испачкался?

Бледный, игнорируя Шакала, валится на кровать. Лэри, тряся обрывками бакенбард над чашкой чая, подмигивает Горбачу. Горбач отворачивается.

— Ну что? — гнусным голосом спрашивает Черный. — Еще одним вожаком меньше стало?

Интересно, кого он спрашивает?

Табаки, сочтя вопрос адресованным себе, немедленно принимается пересказывать ужасную повесть в пятый раз:

— Слышим: кто-то кричит. Ну, думаем, что-то стряслось. Смотрим, а это…

Черный уходит.

— Выбегает Р Первый откуда-то со стороны лестницы, — заканчивает Горбач за Шакала. — Может, хватит, Табаки? Сколько можно?

Шакал обижается, как малое дитя.

Лорд, закутанный в плед, смотрит на меня ясными глазами:

— Может, сыграем в шахматы?

Не наигрался. Мало ему было карт на полночи. Никому в этой комнате не нужен сон, кроме меня. Мне он тоже не нужен, но хочется на всех наорать, уложить, выключить свет и ждать утра в темноте, притворяясь спящим. Мне не нравится эта ночь. Как и все ей подобные, начиная с самой первой. Утро, наступившее после той первой Самой Длинной, было гораздо хуже, чем ночь, к счастью, его я почти не помню. За одним исключением. У каждого свой застарелый кошмар. Мой — это белый кораблик. Даже сейчас, когда в противовес ему я могу припомнить уйму плохого, белый кораблик остается вне конкуренции. Он не просто будит, он встряхивает и заставляет давиться слезами. При всей моей любви к Шакалу не могу ни понять, ни принять его страстного увлечения Самыми Длинными. Ведь и ту, первую, он пережил вместе с нами, вместе со мной. Как же теперь он умудряется получать от них столько удовольствия? Неужели ничего не помнит? Недоумевая — мысли о подозрительной беспамятности Табаки мучают меня не первый год, — иду к дверям. Надо найти Курильщика. Не успокоюсь, пока не соберу всех в спальне.

— Глядим, а это Р Первый с Толстым. Раз — и швыряет его нам! А там кричат, визжат…

В тамбуре темно, в ванной — свет и голоса. Прислоняюсь к косяку и слушаю. Мне не надо их видеть, чтобы догадаться, кто там кого загоняет в угол.

— Это был я, и в то же время не я, — объясняет Курильщик. — Я до смерти испугался, но почему-то было приятно. Не знаю, как такое может быть… Знать, что выглядишь так, и не помереть на месте.

— А не надо трогать наркоту!